Здесь очень-очень тихо, словно это пустое помещение, а не палата, в которой шесть пациентов, подключенных к самым разным аппаратам. Вопреки стереотипам, эти аппараты тоже работают беззвучно. 

Спустя пару минут начинаешь понимать: жизнь идет и здесь, только очень, очень тихо. Вот аппарат какой-то мигает кнопочками. Вот кто-то тяжело, протяжно вздохнул. Неслышно ходят люди в зеленых халатах. Не сразу видно, что некоторые из них — не медики, а посетители. Краем глаза замечаю, как двое помогают мужчине лечь поудобнее, как что-то говорит женщина мужчине на другой койке. Но на шаг отойдешь от постели пациента — и ни звука не слышно.

Вдруг в этой немыслимой тишине остро понимаешь фразу «вопрос жизни и смерти». Теперь она будет ассоциироваться у меня не с трубками и капельницами, а с этой буквально осязаемой тишиной.

Состояние тяжелое, стабильное

Я в реанимации всего лишь как любопытствующий журналист, но едва осмотревшись, начинаю размышлять: что же чувствуют люди, которые сутками лежат в этой неподвижной тишине? Что чувствуют их близкие по другую сторону, за закрытой дверью?

«Чтобы понять это, попробуйте посидеть, а лучше полежать в закрытой комнате сутки», — советуют и врачи, и сами пациенты, и их родные. Без всякой связи с внешним миром.

«Самое страшное — это не иметь возможности увидеть близкого человека, — рассказывает мне Елена, у которой муж лежит в реанимации уже почти три недели. — Ты понимаешь, что ему плохо, даже не просто плохо, он в тяжелом состоянии. И конечно, врачи делают все возможное, а ты не врач и ничего сделать не можешь, только подержать за руку... как же это важно!»

Алексей, муж Елены, подключен к ИВЛ, он не говорит, только переводит глаза с меня на жену. Затем теребит ее руку, и по его страдальческому взгляду становится понятно: он не хочет, чтобы жена отвлекалась на кого-то постороннего. Он хочет, чтобы эти недолгие два часа, которые выделены на общение, она была только с ним.

«Полтора года назад муж лежал в реанимации в другой больнице, — продолжает Елена чуть позже, уже в коридоре. — Тогда дверь передо мной захлопнулась, сказали: „Состояние тяжелое, звоните завтра“. А до завтра надо еще дожить и не извести себя всякими мыслями. Назавтра звоню, опять: состояние тяжелое стабильное. А что конкретно — неизвестно, думай, что хочешь.

Через несколько дней удалось упросить медсестру передать мужу записочку. Потом еще одну. Алексей потом рассказывал, что эти записочки для него были как доказательство, что есть другой мир, вне больницы, в котором жена, сын, родители, друзья. Насколько бы мне, да нам всем, было бы легче, если бы мы тогда смогли хоть два слова от Леши получить в ответ.

И когда в этом году его на скорой привезли в Первую Градскую, и двери реанимации захлопнулись передо мной, я подумала: не может быть, кошмар повторяется... Готовилась вымаливать у врачей и медсестер информацию. А мне вдруг говорят: вы можете пройти к нему ненадолго. Вот бахилы, вот халат. Муж подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, говорить пока не может, но операция прошла хорошо. Я тогда просто постояла рядом с ним с полчаса где-то, подержала его за руку. А когда приехала домой, было такое ощущение, что мы поговорили».

«Хотелось сказать родным: я жива!»

Не только здоровым так важна эта ниточка, связующая с пациентом в реанимации. Человек, находящийся по ту сторону закрытой двери, окруженный аппаратами и тишиной, тоже нуждается в нас. И тоже волнуется — за своих близких, находящихся в полном здравии.

«Первый раз я лежала в реанимации где-то полтора года назад, — вспоминает Любовь. — Это были, наверное, самые страшные четыре дня в моей жизни. Было очень больно, физически больно, и я, взрослая женщина, просто мечтала, чтобы рядом со мной оказалась мама. Или муж. Или хоть кто-то родной, который погладил бы меня по голове, поправил одеяло, дал бы попить.

Это была онкологическая больница. У меня, слава богу, оказалась доброкачественная опухоль. Но рядом лежали онкологические пациенты — а это особые люди. Они уже в каком-то своем мире существуют. К ним нужен совершенно другой подход, по другим меркам. И была одна смена в реанимации — господи, как же они на всех кричали. Один мужчина, в бессознательном состоянии, все время сбрасывал с себя одеяло. Еще, помню, была женщина, все время очень громко стонала. И вот эта смена ужасно злилась на них и срывала зло на других. Я понимаю, медики — тоже люди, со своим настроением и проблемами. Но нельзя, мне кажется, поддаваться своему настроению в реанимации с беспомощными людьми. Если бы тогда к нам пускали родственников, они бы возмутились, пожаловались. А так... Что может беспомощный человек?

Когда я через год снова оказалась в реанимации, уже в другой больнице и уже с нормальным отношением, все те несколько дней, что я там провела, я переживала за родных. Они ведь помнили, как было ужасно первый раз. И мне хотелось их успокоить, сказать, что за мной хорошо ухаживают, что чувствую себя сносно».

Скольких ненужных треволнений, домыслов и непониманий можно избежать, если бы у близких была возможность в телефонной трубке услышать чуть больше, чем просто «состояние стабильное».

«На посту постоянно разрывался телефон, — вспоминает Любовь. — Наверное, медсестры замучились без конца снимать трубку, слышать один и тот же вопрос и отвечать одно и то же. Мне не хватало мобильного. Я не собиралась болтать, да и сил на это у меня не было. Но вот самой сказать мужу: „Не волнуйтесь, я жива“, — вот этой возможности мне очень не хватало».

Зачем это нужно

У входа в реанимационную палату расположен медицинский пост.

— Они не мешают? — кивая на родственников, спрашиваю у медсестры. — Другим пациентам, наверное, неудобно, что здесь посторонние?

Она удивлена:

— А чем они мешают? Наоборот, больному приятнее, если его покормит или умоет родной человек. А неудобства... В случае чего, всегда можно поставить ширму.

— Неудобства — это последнее, о чем думаешь в реанимации, — говорит Елена. — Когда человек на грани жизни и смерти, тебе совершенно не до этого. Ну да, кто-то после операции лежит абсолютно голый под одеялом. Мимо ходит масса людей: врачи, медсестры. Санитарки кормят больных и моют им попу. Ощущение стыдливости здесь размывается. А потом... Каждый пациент сосредоточен только на себе, и посетители видят только своего близкого.

Наверное, это действительно так. Здоровых ужасает: как так, какие-то медицинские манипуляции больному делают в присутствии посторонних? Или публично приходится решать вопросы туалета. Но человеку, который находился на грани жизни и смерти, не до этих «мелочей», ему нужны силы, чтобы выкарабкаться. Другие посетители, с которыми мне удалось поговорить, только подтверждали это. Все говорили только о своих близких, борющихся за жизнь. А если врачам нужно провести какие-то процедуры, то просто всех просят выйти из палаты. По крайней мере, так устроено в Первой Градской.

«Нужно понимать, что реанимация, вообще, лечебное учреждение — такая же часть жизни, как и все остальное, — говорит Алексей Свет, главный врач Первой Градской больницы имени Н. И. Пирогова. — Родственники должны видеться с близкими в реанимации. Врачи должны разговаривать с ними, объяснять, что происходит, почему, что будут делать. Это такая же часть нашей работы, как установка коронарного стента».

Алексей Свет

Закрытые двери — это бесчеловечно

Сейчас в Госдуме рассматривают законопроект, который должен закрепить право близких посещать пациента в реанимации. Пока допуск лишь рекомендуется соответствующим письмом Минздрава, так что решение остается за главным врачом. Противники «открытой реанимации» приводят как аргумент инфекции и неадекватных родственников, которые мешают работе медперсонала. Эти доводы разбиваются об опыт больниц, где реанимация открыта для посещения, например, Первой Градской.

Медицинский пост контролирует посетителей и не пропустит ни чихающего, ни пьяного, ни истерящего. На входе человеку все разъясняют, чтобы он не испугался всех трубочек, протянутых к его близкому. По мнению врачей, это организационные вопросы, которые решаются исходя из элементарных понятий этики и человечности.

«Позиция, что в реанимацию никто не должен входить, — это стереотип советской медицины, — уверен Марат Магомедов, заместитель главного врача по анестезиологии и реаниматологии Первой градской больницы имени Н. И. Пирогова. — Врач, пациент, его родственники — это не конкуренты, у нас у всех одна задача, поэтому диалог необходим. И я всегда просил родственников писать нашим пациентам записки-весточки. Потому что это бесчеловечно — держать в неведении. Мам в реанимацию пускаем вообще всегда. Потому что мамы — самый стойкий, самый щепетильный народ. Они готовы ночевать под дверью, покорно сносить все невзгоды. Скажи матери, что надо переплыть Москву-реку для спасения сына — и она тут же бросится в воду.

Марат Магомедов

«Или вот сейчас у нас в палате находится дедушка. Около него постоянно жена и внук. Парень специально взял отпуск. Все время тормошит: деда, вставай, деда, надо покушать! Это имеет колоссальное значение. Слово тоже лечит. Тем более слово родного человека», — говорит врач.

«Любая закрытая информация — повод что-то домысливать, фантазировать, — подчеркивает Алексей Свет. — Есть такое понятие — качество жизни. И оно повышается, когда вы испытываете спокойствие. Вот это, наверное, главное».

Елена Бабичева

источник : health.mail.ru

вернуться в раздел новостей