Новости

Открытая реанимация: почему родственников не пускают в палаты интенсивной терапии

«У меня дочь после операции на сердце лежала четыре дня в реанимации. Ей тогда было полтора годика. Не пустили ни разу. Я сидела под дверью и слушала, как она тихонько там скулит. А рядом лежащий дядька ей все время говорил: «А ну замолчи!» Прошло 25 лет, дочь взрослая, а я помню это до сих пор»… Таких душераздирающих историй на почту АП приходит множество. Кого‑то не пускали к ребенку в реанимацию инфекционной больницы. Кто‑то не успел попрощаться с отцом, которого в тяжелом состоянии доставили по санавиации в областную клинику, — «до сих пор тяжело на душе, что не дали в последний раз увидеться». Врачам понятны переживания людей. Но у них свои аргументы: «Когда пациент на грани — не до эмоций. Только так можно человека вырвать у смерти».

 

В некоторых вопросах больные и врачи — это две силы, которым трудно договориться. Реанимация и палаты интенсивной терапии — как раз тот случай. Но сегодня даже сами медики признают, что закрытая реанимация — это рудимент советской медицины. «Любая закрытая дверь — повод что‑то домысливать и фантазировать. Так что пусть двери будут открыты. Только в пределах разумного», — уточняют ведущие анестезиологи-реаниматологи Приамурья. «Амурской правде» разрешили заглянуть в святая святых двух клиник — реанимационно-анестезиологические центры Благовещенской городской клинической больницы и АОДКБ. Из первых уст мы узнали, что думают врачи о свободном доступе родственников пациентов в реанимацию и отделения интенсивной терапии — такой законопроект сейчас готовится в Госдуме РФ.

«Здесь чище, чем у вас в постели»

В центре анестезиологии и реаниматологии главной детской больницы Приамурья несколько подразделений: группа анестезиологии, оперблок, два блока интенсивной терапии — педиатрического корпуса и терапии новорожденных и отделение реанимации хирургического профиля. Медицинского персонала центра — порядка 120 человек. Работу всей этой «интенсивной цепочки» координирует профессионал высочайшего уровня Олег Марков.

Поднимаемся на лифте на пятый этаж. При входе в отделение РИТ — небольшой предбанник, где мы, как и другие посетители, переоблачились в стерильные разовые халаты, шапочки, маски, надели бахилы и еще обязательно обработали руки антисептическим средством, которое стоит тут же. Потом при выходе из отделения весь медицинский «камуфляж» снимаешь и выбрасываешь в специальный закрытый контейнер. Даже если через полчаса захотите снова зайти в палату интенсивной терапии к больному и вам это позволят, нужно снова переодеваться. И так — каждый раз!

Первый вопрос, который возникает: кто должен закупать все необходимое для санитарного барьера? Многие ответят: «Больница, конечно! Медицина ведь у нас бесплатная!»

— Вот и посетители все так говорят. Приходят и требуют у нас чистые бахилы, халаты, шапочки… Но все это не входит в обязательный перечень медицинских услуг, — рассказала встретившая нас старший ординатор отделения реанимации хирургического профиля Ксения Горбунова. — А посещений сколько?! Если мы начнем закупать бахилы и халаты для всех родственников за свои средства, то ОМС скажет: нецелевое использование бюджетных средств. Посетители могут и должны приносить в реанимацию свои сменную обувь, халат и шапочки либо косынки. Милости просим, если это будет чистое. Но люди приносят такие засаленные халаты… Некоторые как ходят по улице в шапках зимних, так и заваливают сюда. Говорим родственникам: «Вы же в постель в этом не ложитесь? А здесь намного чище, чем у вас в постели!»

«Я с горя напилась, пропустите меня!»

Реанимация — одно из самых таинственных мест любой больницы. Сами медики реаниматологов иногда называют «бойцами невидимого фронта». Потому что их, как правило, редко помнят пациенты и благодарят родственники. Когда человек находится между жизнью и смертью, он не в состоянии адекватно оценить ту помощь, которую ему оказывали. Да и психика наша так устроена, что хочется быстрее забыть все, что пришлось пережить, когда ты был на грани.

— У нас в этом плане самолюбие атрофировано. О вознаграждении мы даже не думаем, — заметил Олег Владимирович, начиная нелегкий разговор.

Скоро исполнится 25 лет, как он трудится в реанимационной службе. Усталый взгляд. По всему видно, что уже не осталось сил на досужие разговоры с журналистами. Вторые сутки на работе. Спал всего три часа, день очень напряженный — пять операций дополнительно отстоял ко всему прочему.

— Однажды я посчитал, что из 12 месяцев в году три — меня нет дома. Но об этом здесь никто не говорит. Все мои золотые сотрудники работают еще больше, чем я. Но почему‑то россияне забыли, что мы, врачи, тоже люди. У нас тоже есть дети, сады и все остальное. Мы тоже сильно устаем. Но я всех посетителей и пациентов называю на «вы», независимо от возраста. И меня возмущает, когда люди приходят и на «ты» начинают называть медработников. Я не приемлю такого общения. В нашем отделении проблем с посещением не возникает. Хотя взаимодействие между родственниками и медицинским персоналом иногда бывает весьма накаленным, — признает Олег Марков.

Реанимационные сестры рассказывают: «Иногда мама приходит, а от нее разит алкоголем. Не пускаешь, начинает кричать: «Я так люблю своего ребенка, я напилась с горя, дайте пройти!» Набирает телефон минздрава и звонит на горячую линию, жалуется… Представляем, что здесь будет, если реанимацию сделать еще более открытой».

Правовые ножницы для реаниматолога

Проблема доступа в реанимацию и палаты интенсивной терапии существовала во все времена, но на высоком уровне была озвучена в начале 2016 года на прямой линии с президентом. В мае того же года появилось методическое письмо Минздрава России — на сегодняшний день это единственный рекомендательный свод правил для службы реанимации всероссийского уровня. И хотя в самом документе написано, что все рекомендации «обязательны к исполнению», по сути — это не приказ и не закон.

И это не единственные правовые ножницы, между которыми оказались зажаты реаниматологи. С одной стороны, они обязаны обеспечить защиту персональных данных каждого пациента, а с другой — создать условия, обеспечивающие родственникам возможность посещения больного с учетом его состояния,  соблюдения эпидрежима и интересов других пациентов реанимации. Как это сделать? Никто не объяснил.

Посещение пациентов с кардиореспираторной поддержкой, то есть тех людей, за которых реаниматологи с помощью аппаратуры осуществляют работу сердечно-сосудистой и дыхательной систем, ограничивается несколькими минутами. И этому есть здравое объяснение.

— Наши реальные будни — это не кино, где в палате интенсивной терапии с прозрачными стеклами лежит один больной и при нем сестра, — говорят благовещенские реаниматологи. — У нас одна сестра и трое больных. Если мы их разделим по разным палатам, не факт, что все реанимационные пациенты выживут. Вы пробовали переходить из одной комнаты в другую? Сколько на это времени тратите? А когда речь о пациентах в критическом состоянии, все может случиться в течение нескольких секунд.

У медицинской сестры, которая работает в палатах интенсивной терапии для новорожденных, масса обязанностей. Чтобы заменить на аппарате одну магистральку (дозатор, позволяющий вводить какое‑то количество вещества за единицу времени через трубочку), которая подсоединена к катетеру в тело пациента, она должна вымыть руки, обработать их антисептиком, надеть халат, перчатки, сделать забор препарата, поменять шприц. На это уходит минимум пять минут. «А видите, сколько здесь дозаторов? — Олег Марков указал разные трубочки, окутавшие тело ребенка. — Каждый раз медсестра должна выполнить массу таких манипуляций, соблюдая стерильность. Сначала у одного пациента провести все манипуляции, потом у другого. И вы сюда предлагаете в любое время пропускать родственников?!»

В глазах реаниматолога и медицинских сестер недоумение.

— Мы каждого посетителя спрашиваем: с какой целью вы приходите? — продолжил Олег Владимирович. — Если хотите проконтролировать нашу работу, пожалуйста, вот вся документация. Секретов вообще никаких нет. Все истории болезни проверяются. У нас есть внутренняя лечебно-консультативная комиссия. Если возникнут вопросы у родственников, то будет проверяться экспертами Росздравнадзора. А если хотите просто постоять и за ручку подержать, то мы вам предоставим такую возможность, но только в определенное время.

Перед посещением лечащий врач-анестезиолог-реаниматолог или заведующий отделением обязательно беседуют с родственниками, объясняют всю сложность ситуации.

— Если мы видим, что человек готов сотрудничать, то пропускаем. Но иногда пациента доставляют к нам в таком тяжелом состоянии… И тут еще родственники начинают истерить — падают, бьются головой о стену: «Мы так его любим, пропустите!» Успокаиваем, даем попить воды, просим: «Пожалуйста, возьмите себя в руки, не мешайте, сейчас мы поработаем с вашим ребенком и к вам выйдем». Не всегда помогает. Некоторые начинают прорываться в палату интенсивной терапии. Когда мужчины есть, несколько проще. А когда дежурят одни женщины, становится не по себе.

Родственные парадоксы

Многие обижаются на то, что им не дают информации о состоянии пациента по телефону или говорят самый минимум — какое состояние пациента в динамике. И это, если реаниматологи уверены, что вы именно тот родственник, кому можно доверять. Недавний случай: в реанимацию обратился мужчина и представился родственником ребенка, получившего тяжелые травмы в ДТП. Он убеждал, что давно не видел его родителей, сам он двоюродный брат отца, переживает за племянника.

— Естественно, никакой информации мы не предоставили, мужчина ушел, а следом заходят недоумевающие родители: «Этот человек сбил на дороге нашего ребенка. Что он здесь делает?!» Чтобы таких ситуаций не возникало, мы требуем документы. С паспортом пришли, я посмотрел — все данные совпадают, тогда будет информация. Нет? Извиняйте. Естественно, сыплются угрозы и проклятия в мой адрес, но ничем помочь не могу. Факт обращения человека в больницу является медицинской тайной, поэтому никакой информации никто от меня не получит, — объяснил главный анестезиолог-реаниматолог детской больницы.

С родством тоже не все так просто.

— Вы знаете, что по закону бабушке мы вообще не имеем права давать никакую информацию о ребенке, а маме — обязаны, — в глазах реаниматолога бесконечная усталость. — Приходит в реанимацию бабушка: «Я люблю этого внука, я его сама воспитываю». И приходит мать — алкоголичка, променявшая родное дитя на разгульную жизнь, но которая не лишена родительских прав. Кому давать информацию? Не часто, но периодически такие ситуации возникают.

Микробный пейзаж для тяжелого пациента 

Руслан Белоус, опытный хирург, главный врач АОДКБ:

— Мы никогда не ставили препоны родителям. У нас в неонатологической реанимации  мамы находятся рядом с детьми. И это очень важно для новорожденных.  Посещают  родители и другие реанимации — у нас их три. Но свободного доступа — когда захотел, тогда и пришел — не должно быть. Реанимация — это отделение с особым статусом режимности, там существуют определенные санитарно-эпидемиологические требования нахождения пациентов. Даже несмотря на то, что посетители в масках, колпаках и халатах, они несут на себе определенный микробный пейзаж. Но дело даже не в инфекциях. Реанимационные сестры ежечасно, а бывает, и ежеминутно проводят какие-то манипуляции с пациентом. И если это идет вразрез с лечебным процессом, то, конечно, никакого посещения не должно быть. Пускать родителей к тяжелым пациентам надо, конечно. Но все посещения должны быть в определенное время.

Нас часто спрашивают: «Почему в зарубежных клиниках в реанимацию пускают родственников в любое время, а у нас нет?» Мне непонятно, откуда у людей складывается такое мнение — по сериалу «Доктор  Дулиттл», что ли? Я учился в Германии, во Франции и такого не видел, чтобы в реанимацию к детям пускали родителей, когда они захотят. Уход за реанимационным пациентом осуществляется специализированным персоналом. Никакой родственник такой уход не сделает.  А еще есть вещи, которые не нужно видеть, которые могут шокировать неподготовленного человека, но таким образом мы выводим пациента на путь выздоровления. Это наш долг.

«Мы с тобой прорвемся через все на свете!»

— Раньше нас учили, что реанимация — это табу для родственников, — вспоминает врач-анестезиолог-реаниматолог палаты реанимации и интенсивной терапии блока новорожденных Наталья Топоркова. — Когда я 6 лет назад сюда пришла, маму и папу всегда пропускали к ребенку в дневное время. А последние два года мы пускаем мам даже в ночное время к малюткам. Они живут в этом же корпусе на первом этаже. Контакт именно матери и дитя — это огромный плюс и помощь нам в выхаживании детей. Иногда ребенок очень тяжелый, казалось бы, выживаемость при такой патологии очень низкая. Но приходит позитивно настроенная мама, говорит: «Мы с тобой прорвемся через все на свете!» И ребенок идет на поправку. Мы мамам даже колыбельные песни петь в реанимации разрешаем.

«При виде близких родственники падают в обморок»

Реанимация — это зрелище не для слабонервных. Казалось бы, люди стремятся попасть сюда, чтобы поддержать тяжелобольного родственника, но, как показывает жизнь, только каждый десятый адекватно воспринимает все, что там увидит.

— Остальные 90 процентов — это обычные люди, которые, конечно, любят своих родственников, но когда видят их подключенными к аппарату искусственной вентиляции легких, с катетерами и прочими трубочками, им становится плохо. У нас бывают случи, когда родственники заходят в палату и падают в обморок или кого‑то начинает тошнить. Хотя мы заранее всех готовим к тому, что они могут увидеть, — рассказывает заведующий реанимационно-анестезиологическим отделением Благовещенской городской больницы Виталий Погорелов.

Некоторые пишут в соцсетях: медики не пускают в реанимацию, потому что боятся — бардак у них там.

— Вот уж чего-чего, а страха на этот счет абсолютно нет, — возразил профи анестезиологии. — То, что капли крови на простыни или еще что‑то увидите, извините, то издержки лечения. Идет рабочий процесс. А вот за психику родственников переживаем. Я могу вас провести в палату и показать, какие пациенты там лежат. Это страшно.

Раньше в реанимацию могли положить пациента после банальной операции под наблюдение до утра. Сейчас от этого ушли: это отделение — одно из самых затратных в любой больнице. Здесь лежат больные — 80 процентов из которых, а порой и все сто в медикаментозном сне либо в коме с искусственной вентиляцией легких и поддержкой жизнеобеспечения. Аппараты работают непрестанно.

— Когда человек начинает идти на поправку, мы только приветствуем, если приходят близкие. У нас есть легочный больной на ИВЛ, неизвестно, сколько еще он пролежит, потому что не может без аппарата, хотя находится в ясном сознании. Дочь только что приходила, покормила его и ушла. Вечером опять придет. И это уже на протяжении двух недель продолжается. Еще одна очень тяжелая женщина два месяца лежала с сепсисом — родственники проведывали ее постоянно — дочка, сын, — приводит примеры заведующий отделением. — Но если честно, очень много неадекватных: «Мне надо, вы обязаны пустить!» Беседы с родственниками отнимают очень много времени. Стараемся найти компромисс, объяснить все. Есть пациенты, которым постоянно проводятся какие‑то манипуляции. Один специалист ушел, другой пришел — кардиограмма, гастроскопия, УЗИ… Прежде чем спорить с реаниматологами, поставьте себя на место другого пациента или его родственников и ответьте на вопрос: вы бы хотели, чтобы вашим маме или папе проводили манипуляции, а кто‑то пришел к другому пациенту и все это видел?!

Ирина Ворошилова

---

источник :  www.ampravda.ru

вернуться в раздел новостей