Новости

«Делая вид, что лечишь»

В октябре в России стартует масштабный национальный проект «Здоровье». За шесть лет смертность трудоспособного населения уменьшится больше чем на четверть, младенческая — на 19,6 процента. Прорыв — за счет повышения доступности передовой медпомощи. Главными проводниками и кураторами качественного здравоохранения должны стать Национальные научно-исследовательские центры. Сегодня их 22 — практически в каждой отрасли медицины. Подразумевается, что отдельные недостатки и проблемы — это в региональной медицине, а в столичных федеральных ведомствах сконцентрировано все лучшее: кадры, оборудование, препараты. На сайте «Врачи.рф» опубликовано открытое письмо об отсутствии элементарных препаратов и хорошего оборудования в Национальном медицинском исследовательском центре хирургии им. А.В. Вишневского Минздрава России. В медицинских социальных сетях многочисленные коллеги-комментаторы написали, что такое в здравоохранении — везде и повсеместно. Правда, официально транслируется, что становится все лучше и лучше. «Лента.ру» поговорила с автором обращения — хирургом, старшим научным сотрудником НМИЦХ Ольгой Андрейцевой — о том, зачем она начала бороться с системой и правда ли, что в больницы сегодня лучше приходить со всем своим.

 

«Лента.ру»: Сегодня врачи боятся лишний раз признаться, что у них в больнице чего-то не хватает. Официальная позиция Минздрава: у нас все замечательно. Вы почему не корригируете речевую продукцию, лодку раскачиваете?

Ольга Андрейцева: Работать стало тяжело и некомфортно. Врач поставлен в унизительную позицию. Мы сейчас даже радоваться и гордиться не можем, что пациент спасен. Наоборот — врач чувствует себя виноватым, что его тяжелый больной живет, хотя по всем показателям уже давно должен «убыть». Тебе становится стыдно, что, помогая больному, ты разоряешь институт своей работой, оставляешь коллег без премии.

Вы чисто теоретически говорите или есть реальные случаи недовольства, «что живой»?

У меня был очень тяжелый пациент с панкреонекрозом, развившимся после оперативного вмешательства. Пять месяцев не выходила от него из реанимации. И в субботу-воскресенье тоже там, потому что дренажи ему нужно было ежедневно мыть. Можно было это поручить дежурным врачам, но пока объяснишь, какой дренаж где установлен, какой как промывать, — легче самой. И вот стоишь ты по утрам на врачебных начальственных обходах в реанимации и кожей чувствуешь недовольство по поводу того, что он до сих пор здесь лечится, сколько денег на него ушло…

Надо было спросить, куда вам его деть. В прессе пишут, что некоторые больницы «неперспективных» выносят за ворота, на уличные лавочки.

В такие моменты не знаешь, что сказать. Главврач наш пытался перевести пациента то в один реабилитационный центр, то в другой. Но у него дренажи в животе стоят с «грязным» отделяемым, а реабилитационные центры берут только беспроблемных. Позже все же отправили пациента в платный реабилитационный центр за 70 тысяч рублей в неделю. У родственников только на две недели денег хватило, потом забрали его и выхаживали дома.

Я не понимаю, почему врач поставлен в такую позицию. Разве мое дело считать, сколько потрачено? У нас медицина декларируется как бесплатная. Больной пришел в госучреждение, его надо лечить. И для врача не должно играть роли — олигарх он или бедный пенсионер.

С тем пациентом что стало?

Он выздоровел, с ним все нормально. Иногда переписываемся с его сыном.

Сценарии военно-полевой медицины, когда врач реально решает, кого лечить, а кого нет, потому что ресурсов на всех не хватит, — реальны сегодня?

Реальны. Часто это касается отсутствия необходимых антибиотиков. Причем врача в случае развития у больного осложнений могут еще и наказать «за несоблюдение стандартов». Но при всем желании соблюдать их невозможно. Например, у нас есть разработанные протоколы антибактериальной терапии у разных групп пациентов. Она проводится для профилактики и лечения послеоперационных инфекционных осложнений. Если больной пришел «стерильный», то есть в последний месяц перед госпитализацией ничем не леченный, без какой-либо предполагаемой инфекции, то допускается использование «простеньких» антибиотиков.

Но нередко бывают случаи, когда у человека стоят дренажи, течет желчь, в анализе — «злые» бактерии. В этом случае требуются более сильные антибактериальные препараты. Это все есть в протоколах, и раньше мы их придерживались. А сейчас спрашиваем у старшей сестры препараты и получаем ответ: что из антибиотиков дала аптека — тем и лечим. Или, скорее, делаем вид, что лечим. Потому что наличествующие антибиотики представлены в основном пенициллинами, как во время Великой Отечественной войны.

В пятницу на выходные назначишь пациенту препараты. В понедельник приходишь — медсестра докладывает: тому не сделали, другому — тоже, потому что хватило на всех только на два дня. Иногда от таких сообщений руки опускаются.

А что тогда делаете?

Идем выбивать. Это происходит примерно так: вызываешь фармакотерапевта, он оценивает ситуацию, созванивается с аптекой, узнает, что из нужных препаратов есть, делает запись. Затем заполняется протокол назначения данного препарата, подписывается комиссией из трех человек. Все завизировать должен главный врач. Бежишь к главврачу, не всегда застаешь его на месте — ведь у него и другие дела есть. Иногда раза два-три сбегаешь или ординатора пошлешь. Но, допустим, повезло: главврач на месте, подписал — несешься к старшей сестре, а она — в аптеку с бумагой. А там: «Не дадим сколько просите. У нас нет».

Несколько раз я сама приходила в аптеку и предлагала написать на требовании, что выдали столько-то, в большем количестве отказано. Там сразу на дыбы: «Почему мы должны писать?» — «Я должна в истории болезни указать, почему я этот препарат назначила на пять дней, а не на десять».

Когда начинаешь так разговаривать, то чего-то удается добиться. Понимаю, что аптека придерживает лекарства тоже не от хорошей жизни, а от их нехватки. Если для своего пациента я препарат выбила, вероятно, кому-то другому не досталось. Но процесс поиска может занять несколько дней. А бывают ситуации, когда мощный препарат требуется прямо сейчас.

Да что антибиотики! Перебои пошли с физраствором. Даже в 1990-е годы не помню, чтобы приходилось экономить физраствор или глюкозу. Это самые дешевые и самые элементарные препараты. Считается, что антибиотики лучше вводить капельно. Для этого препарат растворяется в физрастворе. Но об этом способе практически забыли. За неимением физраствора сестры ставят уколы с лекарством в мышцу или одномоментно вводят его шприцем в вену. Так плохо со снабжением, как сейчас, еще никогда в институте не было.

Родственников просите покупать лекарства?

Когда совсем безысходность, то, конечно, смотрим на родственников и пытаемся понять: можем мы их просить или нет. Некоторые сами говорят: скажите, что надо, принесем. Да, бывает, что и так выходим из положения.

Но у родственников морально сложно просить препараты, особенно дорогие. Ты не можешь дать гарантию, что это стопроцентно поможет. Ведь назначение конкретного препарата в каждой конкретной ситуации — условие необходимое, но не всегда достаточное для проведения лечения. Кроме того, не все могут купить.

На профессиональных форумах доктора часто говорят, что предпочитают не озвучивать пациентам материальные сложности в лечении. Почему?

Боятся. Тут я понимаю и не могу осудить своих коллег. Ведь обращение к родственникам с просьбой о покупке лекарств не узаконено в стационарах, и в случае жалоб виноват будет врач. Вот и выбираешь — попробовать попросить или делать вид, что лечишь. Чтобы делать вид, надо обрасти скорлупой цинизма. У меня это за всю жизнь не получилось. Пациентов надо любить. Это необходимое условие работы врача. Гиппократ говорил: «Отнесись к больному так, как бы хотел ты, чтобы отнеслись к тебе в час болезни».

Начнешь юлить и уворачиваться — пациент это сразу интуитивно поймет и начнет надумывать ситуацию, которой нет. Поэтому я стою на позиции, что лучше объяснить все как есть. Если больной чувствует, что ему говорят правду, — он идет на сотрудничество с врачом. Только объединившись с врачом, пациент может победить болезнь.

Лекарства, которые чаще всего бывают у вас в дефиците, дорогие?

Понятие «дорогие» для каждого звучит по-своему. Кому-то и 10 тысяч не под силу, а для кого-то и 100 тысяч не беда.

В среднем сколько стоят?

Допустим, очень часто нашим пациентам требуется альбумин. После больших резекций печени возникают отеки, все плохо заживает. В среднем 100 миллиграммов 20-процентного раствора стоят 5-6 тысяч рублей. Нужно 6-10 флаконов, в зависимости от состояния пациента. Вот и получается, что минимум 30 тысяч.

Ваши коллеги говорят, что дефицит всего — почти во всех больницах. Может, действительно денег не хватает, не выделяет государство достаточного финансирования?

А лечащий врач тут при чем? Это, в общем-то, функция руководства — идти в Минздрав, Госдуму, разговаривать о пересмотре стоимости квот, которыми государство финансирует лечение, ставить вопрос перед страховыми компаниями о повышении тарифов.

У нас же на врачебных конференциях в институте главврач рассказывает о том, что работа идет успешно. Летальность и послеоперационные осложнения снижаются два года подряд. В полугодовом отчете было заявлено, что количество осложнений в кардиохирургии — ноль процентов.

Это хорошая статистика?

Прекрасная. Все мировые ведущие центры должны позавидовать нам. А если серьезно, есть международная статистика послеоперационных осложнений в каждой области хирургии. Приведенные цифры звучат как фантастика. Не бывает кардиохирургии без осложнений.

А кроме отчетов об успехах какие-то проблемы обсуждаются на врачебных конференциях?

Например, как сократить лист ожидания на лечение в институте Вишневского. Один из заместителей главного врача предложил раз в неделю собираться с заведующими и вычеркивать каких-то больных из регионов. Возможно, у кого-то наметился прогресс по онкологии, пока ждет, и операция ему противопоказана, кто-то прооперирован в других учреждениях, кто-то не дожил и т.д.

Я выступила на этой конференции: может быть, пойти другим путем и, наоборот, увеличить пропускную способность операционных? Пусть работают в две смены. Кроме того, в интересах пациентов реорганизовать работу операционного блока. Иногда там складываются чрезвычайные ситуации.

Например?

Сейчас на десять отделений — семь хирургических столов. Этого, в общем-то, мало. Экстренной операционной нет. В институте операции длительные, могут идти по пять, а бывает и по 12 часов. В этих условиях тяжко приходится пациентам, у которых развились послеоперационные осложнения. Не менее тяжко и их лечащим врачам. Попробуйте представить метания доктора, когда больного надо немедленно оперировать, а негде.

Недавно привезли пациентку из 2-го абдоминального отделения на плановую операцию. И вдруг выясняется, что в реанимации у другой, уже прооперированной пациентки открылось массивное кровотечение. Доктор бежит, выкатывает из операционной каталку с подготовленной больной, отправляет ее назад в палату. Успеваем подать экстренный случай. Если бы плановая операция уже началась, остановить было бы невозможно. Пациентка с кровотечением не дождалась бы и просто умерла. Были случаи, когда в аналогичных ситуациях приходилось оперировать прямо на реанимационной койке. Это дополнительный риск для пациента. У хирурга нет достаточного освещения, затруднен доступ. В такие моменты чувствуешь себя жутко.

Если все так критично, то почему не расширяетесь?

Вот и у нас с коллегами тот же вопрос. Руководство считает, что это слишком дорого. Боятся, что в Минздраве не дадут достаточного количества квот на проведение операций, затраты не окупятся. Ну не дадут квот, можно работать по системе ОМС (обязательное медстрахование). Есть еще и ДМС (добровольное медстрахование) и т.д. То есть источники есть. Правда, чтобы работать со страховыми компаниями, привлекая канал ДМС, нужен сервис: ремонт, комфортабельные современные палаты, обеспечение расходными материалами и медикаментами.

У нас при предшествующем директоре был сделан ремонт первого и второго этажей. Они считаются административными. С приходом нового директора начался новый ремонт. Красиво, величественно, со вкусом. Стены выложили мраморной плиткой с логотипом института — «ИХВ». Правда, в феврале 2018 года нам присвоили статус Национального исследовательского центра. Видимо, скоро будет плитка с новым логотипом.

Но административные корпуса — лицо института?

Я всегда думала, что лицо института хирургии — операционный блок. У нас из семи действующих операционных сегодня одна — в плачевном состоянии. С потолка периодически падает на голову штукатурка. Иногда — во время операций. Хорошо, что на пациентов пока не падала. Инструментарий для хирургических вмешательств под видеоэндоскопическим контролем (лапароскопические операции) изношен, не обновляется. Даже банальная лапароскопическая холецистэктомия в этих условиях превращается в опасное для пациента и стрессовое для хирурга многочасовое действо.

Не приобретаются ни одноразовые сшивающие аппараты, ни кассеты со скрепками для многоразовых сшивающих аппаратов, необходимых при операциях на пищеводе, желудке, кишечнике. Работать приходится либо старыми допотопными аппаратами, разработанными в середине прошлого века, либо вручную. Хорошо, что хоть нитки пока есть.

Одна из операционных просто простаивает. А операционную отделения гнойной хирургии можно сдавать разным киностудиям для съемок фильмов о войне — настолько там все старое и изношенное. Великолепный ремонт выполнен в оперблоке отделения рентгенохирургии. Его заведующий раньше работал с нынешним директором института Вишневского в Бакулевском центре сердечно-сосудистой хирургии.

Ваше открытое письмо обсуждается в соцсетях. В руководстве института намекают, что все это — борьба за власть. И вы развязали войну, чтобы занять кресло главврача.

Я написала служебную записку на имя директора НМИЦХ академика А.Ш. Ревишвили с предложениями по оптимизации работы учреждения. Одним из пунктов предложила освободить от должности нынешнего главного врача. Причины — неэффективность работы. И рассмотреть мою кандидатуру на эту должность. Решать это предлагала путем тайного голосования на совещании заведующих отделениями. Знаете, это, конечно же, была в некотором роде шутка. Я — клиницист до мозга костей, состоявшийся в профессии. Административная работа для меня неинтересна. Однако потом подумала — кто, если не я? Пожалуй, можно и главным врачом.

В личном разговоре с директором прямо это и предложила. При этом подчеркнула, что меня не должность интересует, а полномочия. Я буду решать, что нужно для хирургической службы, так как хорошо знаю ее логистику. Что плохого или меркантильного в этом предложении? Не справилась — уволили бы с треском через несколько месяцев! Разве не так?
Мне директор во время той аудиенции, где были озвучены претензии на нехватку расходных материалов и оборудования сказал: «А где я вам денег на все возьму?» Я ответила: покажите мне финансовые потоки — и я скажу, где взять.

У вас есть конкретные предложения поиска дефицитных средств?

Надо сначала понять, действительно ли такое маленькое бюджетное финансирование в институте, чтобы был глобальный дефицит. Следующий шаг — обсчитать себестоимость лечения каждой группы пациентов в каждой отрасли. Затем, исходя из полученных цифр, строить бизнес-план. Складывается впечатление, что никто этого не делает.

Считается, что практически все отделения в институте — нерентабельные, убыточные. Но у нас есть такая тема — реконструктивные операции. После удаления желчного пузыря у пациентов часто повреждаются желчные протоки. Это можно исправить — опять же хирургически. Бывает, что в протоках возникают рубцы. С помощью специальных дренажей протоки расширяются. Государство выделяет квоту на это лечение в 100 тысяч рублей. Но последняя закупка дренажей была в декабре 2017 года. К февралю они закончились. С тех пор никто их не покупает.

Невыгодно?

Импортный, самый дорогой дренаж стоит 14 тысяч. Некоторым нужно два. В среднем госпитализация — трое суток. Учитывая, что койко-день у нас — 2500 рублей, трое суток госпитализации стоят 6500. В итоге затраты по максимуму — 42 тысячи рублей. То есть почти 60 тысяч остается медучреждению. Но если учитывать, что многие обходятся без госпитализации, то на круг получается очень много, это называется сверхприбыль. Некоторые больные сами покупают дренажи. То есть получается, что дренаж оплачен дважды — пациентом и страховой компанией.

Другой пример. Взяли в институт онколога. Замечательный доктор, знающий химиотерапевт. Медучреждениям и даже коммерческим клиникам выгодно выполнять химиотерапию по каналам обязательного медицинского страхования. Это хорошо оплачивается. Но у нас администрация считает, что это вовсе не выгодно. Химиотерапия проводится у нас только платно. В среднем курс стоит 70 тысяч рублей. Курс проводится раз в месяц. Вот и считайте! Естественно, многие не могут такого себе позволить. Институт на этом теряет и больных, и деньги.

Вы обращались и в приемную президента, и в прокуратуру, и в Счетную палату. Ответы есть?

Из канцелярии президента мое письмо перенаправили в Минздрав. Оттуда приехала какая-то дама, руководство устроило ей экскурсию по отремонтированным этажам. В клинические отделения она так и не дошла. А мы ждали. Ответ из Минздрава недавно пришел: «По информации, полученной от Федерального государственного бюджетного учреждения "Институт хирургии имени А.В. Вишневского" Минздрава РФ, факты, указанные в вашем обращении, не подтвердились». Из других ведомств пока ничего не приходило.

После огласки администрация института уже сделала определенные шаги: на ученом совете директор объявил, что планируется закупка нового робота Da Vinci, компьютерного и магнитно-резонансного томографов.

Почему кроме вас больше никто из института не подписал письмо?

Я так решила. Одной легче. Подниму я сейчас революцию, сподвигну людей на подвиги, а пойдет не так, как хочется. Они посмотрят мне в глаза и скажут: вот не получилось, увольняют. У нас мужики молодые: 40-50 лет, кормильцы семей. Ну зачем мне на себя взваливать ответственность за судьбы коллег? Тяжело отвечать за тех, кого ты приручил.

Сейчас даже боюсь с кем-то в институте останавливаться, здороваться. На конференциях стараюсь садиться отдельно от всех, чтобы люди не попали под подозрение администрации в связях со мной. Но очень многие поддерживают меня. В коридоре встречают, шепчут: молодец!

Надеются на изменения к лучшему, конечно. Сейчас получаю письма от врачей из других больниц. Пишут, что у них почти то же самое. Но они смирились. Простые люди уже перестали верить, что от них хоть что-то существенное зависит, что они могут побороть систему.

А вы — верите?

Верю! Я максималист. Если бы не верила, не начинала бы эту борьбу. Не думайте, что я такая смелая. Просто имею запасной парашют. В декабре мне исполняется 55 лет, я могу уйти на пенсию. За себя не боюсь, просто уйду из медицины. Может, для тех, кто останется в институте, что-то изменится в лучшую сторону.

***
P. S. Мы позвонили в приемную директора Национального медицинского исследовательского центра хирургии им. А.В. Вишневского Амирана Ревишвили. Однако там от комментариев отказались.

В свою очередь главврач НМИЦХ Федор Семенов поставил в известность Ольгу Андрейцеву, что администрация готовит против нее иск в суд «за клевету..,за попытку очернить деятельность ведущего учреждения хирургии в стране».

Наталья Гранина

 

---

источник :  lenta.ru

вернуться в раздел новостей