Новости

"Людей принудительно отключают". Реаниматолог об адских условиях работы

По данным комитета по здравоохранению Петербурга, в больницах города не хватает 200 врачей-реаниматологов и 1600 аппаратов ИВЛ. Петербургский врач-реаниматолог с 25-летним стажем на условиях анонимности рассказал корреспонденту сайта Север.Реалии о работе отделений реанимации в российских больницах. По его словам, острая нехватка врачей и медицинской техники – это реалии обычного времени, даже без пандемии коронавируса, и уже сейчас там происходят вынужденные эвтаназии.

 

– Как вы оцениваете готовность и вашего госпиталя, и города в целом к эпидемии коронавируса?

– Койки освободили от плановых больных, это хорошо, но защитных средств нет и, судя по всему, не будет. Самые ответственные учреждения занимаются подготовкой суррогатных средств защиты. Врачам скорой, когда они едут к подозрительным больным, выдают средства защиты, а остальным нет. А подозрительным считается только случай пневмонии и контакта с человеком, приехавшим из-за границы, но ясно, что когда внутри страны заражения идут полным ходом, этот критерий уже не работает. Это просто бюрократическая отговорка, чтобы не выдавать средства защиты. Сейчас подозрительными надо считать любые симптомы ОРВИ и пневмонии, любое ОРЗ. И откуда человек знает, что кассир в магазине не выезжала две недели назад заграницу или не контактировала с приехавшим оттуда? Да, больницы готовятся к наплыву больных, но в них до сих пор нет зонирования, это я вижу по своему госпиталю. У нас специализированный центр, в том числе по легочным патологиям, так что и пациенты с коронавирусом до нас рано или поздно доберутся. Мало подготовить койку, надо еще развести потоки пациентов, чтобы все не перезаражались. Потому что если привезут человека с обычной пневмонией, а он подхватит еще COVID-19, то это практически верная смерть.

– Что изменилось в вашей работе в условиях пандемии?

– Нам ничего толком не говорят, но все время пугают, что если обнаружится коронавирус, мы вас всех запрем, никого выпускать не будем. С больницей Святого Георгия этот фокус уже провернули, теперь угрожают нам – так что сотрудники понесли на работу носки, трусы, зубные щетки. Где спать, непонятно, как организовать работу в новых условиях – тоже непонятно, нас никто этому не обучает. Единственное, что сделал Минздрав, это на сайте Непрерывного медицинского обучения выложил курс, очень поверхностный и с ошибками. В этот сайт вбухали миллионы, но он тут же лег на пять дней – такое качество. Но нас не учат самому главному – безопасности в госпиталях. Ведь большое поступление инфекционных больных требует перестройки всего госпиталя: там выделяется зона инфицированная, полуинфицированная и относительно свободная от инфекции. В каждой зоне работает свой персонал, не пересекающийся с другими, зоны пересечения разграничиваются, чтобы не произошло, как в Италии и как сейчас происходит у нас: врачи заразились, потом заразили пациентов – и пошло-поехало. Защитных костюмов у нас нет. Нам об этом не говорят, но это понятно. И не будет. То, что в Нью-Йорке доктора ходят в пакетах для мусора, это вполне логично. Но у нас непонятно, предпринимаются ли попытки изготовить суррогаты костюмов, тем более этот вирус не настолько заразен, как чума, и противочумный костюм не нужен, нужен просто физический барьер между персоналом и пациентом. Тут у нас полная неразбериха.

И в это время городские власти запрещают врачам работать по совместительству. Но ведь мы все работаем на полторы-две ставки, в разных учреждениях, чтобы заработать деньги. Иногда по двум трудовым книжкам, иначе никак. У меня их до недавнего времени было целых три. Значит, сейчас доход у многих врачей упадет и во многих стационарах пропадут сотрудники. То есть комитет по здравоохранению без всякой эпидемии устроил нам кадровый кризис. Якобы чтобы не разносить инфекцию – но это не значит, что врачей надо просто запереть в госпитале, а они, судя по всему, именно это планируют – уже прошла информация, что Росгвардия будет охранять стационары, где лечат пациентов с коронавирусом. Конечно, никто не сомневался – но все же была надежда, что нас вот так просто не запрут один на один с пациентами – и делайте, что хотите. И смотрите, как все запуганы, только в Покровской больнице осмелились сказать, что у них нет средств защиты. Но давайте скажем честно, что у нас отделения реанимации и в обычной обстановке систематически перегружены в два, три, четыре раза. А некоторые и в 10. Зайдите в любую крупную, тысячную больницу и посмотрите, сколько в реанимации пациентов и сколько персонала с ним работает, там разительное несовпадение с нормами. Люди реально работают за десятерых и получают одну зарплату. Это даже не та оптимизация, которую проводит правительство, это то, что происходит на местах: адские условия и нищета, и в течение 10 лет добились того, что доктора вынуждены так работать. Естественно, так работать невозможно. Положа руку на сердце, можно сказать, что в городских стационарах происходит принудительная эвтаназия. Уже сейчас аппаратов ИВЛ не всем хватает, уже сейчас людей принудительно отключают, то есть умерщвляют.

– А как же это оформляется?

– Это правильный вопрос. Главное орудие врача – перо. Оформляется это так, как будто пациент просто умер. Проведены все реанимационные мероприятия, они не помогли. А на самом деле его просто отключили от аппарата ИВЛ. И это постоянная практика. Я уже не говорю о том количестве ошибок, которые все время происходят: врач не может в реанимации работать за десятерых, это физически невозможно. Люди начинают спиваться, профессия деградировала. Так что страшилки про пьяных врачей и про то, что пациент проснулся во время наркоза, – это, увы, часто правда. Потому что в любой тысячной больнице, когда привозят экстренного больного, допустим, с перитонитом, анестезиолога-реаниматолога, скорее всего, рядом нет, наркоз дает медсестра. Она, конечно, опытная, но она медсестра, она не врач. А врач в это время бежит в реанимацию, потом в шоковый зал, куда ввозят маршрутку с переплетенными телами. Поэтому я стараюсь выбирать места работы, где бы я с такими ситуациями не сталкивался. И один из главных принципов – чтобы коллектив не пил. Вот в ведомственных больничках, таких как моя, или в институтах – там оазисы, там хоть что-то соблюдается, у нас, например, штат почти полностью укомплектован. Уровень врачей упал, набирают таких, чтобы платить по минимуму, и они будут сидеть тихо. А в больших больницах творится ужас безо всякой эпидемии коронавируса. Вот они сейчас схватились меры принимать – и у меня уже упала зарплата, потому что освобождают койки, запретили все плановые операции. Касса в больнице падает, взамен ничего не притекает – и вот, я получу голый оклад, а он у нас начинается с девяти тысяч. Ну, со стажем, категориями и кандидатской степенью доберется до 15, ну, еще что-то прибавят до 20. А то, что они кому-нибудь когда-нибудь добавят половину оклада – так это будет от 4,5 тысяч до 10. А сейчас наш доход упадет наполовину, а то и больше (Правительство обещает доплачивать врачам 80 тысяч рублей в месяц за работу с COVID-пациентами, младшему медперсоналу добавят 25 тысяч. – СР). О нашем положении практически никто не пишет! Помните, Нюта Федермессер орала – пустите родственников в реанимацию? Ребята, это безумие: любой родственник в реанимации требует дополнительного персонала, а его там нет. Если кто-то будет отрываться на родственников пациентов, значит, они оторвутся от пациентов – и кто-то умрет. Это голая арифметика для большинства наших стационаров. Ни Нюта Федермессер, никто этого не понимает. Того, что эти родственники выдирают из пациентов дренажи, зонды, начинаются кровотечения, разрываются кишки, что они кормят людей, которых нельзя кормить, котлетами, принесенными тайком, – за родственниками надо следить, люди находятся в реанимации не просто так, а потому что состояние у них критическое.

– А если бы реанимации были полностью укомплектованы, родственников стоило бы пускать?

– Обязательно, по усмотрению врача. Иногда тяжелый пациент требует ухода, банального поворота в кровати, чтобы не было пролежней. Этим никто не будет заниматься, да если медсестра весит 50 кг, а пациент 100, она его разве перевернет? Нет. А у нее таких может быть 10, 20. В таких случаях без родственников сложно. Если они адекватные, это хорошо, и эмоциональный контакт очень важен – ничто так не вызывает желания жить. Конечно, все это нужно – но у нас просто нет резервов на это в абсолютном большинстве больниц – там и так все с ног сбиваются или прикладываются к рюмке, глушат совесть оттого, что просто не успевают помочь всем. Все слышали о том принципе, которым руководствуются сейчас в Италии, о медицинской сортировке, когда осознанно отказывают в помощи самым тяжелым больным, обрекая их на смерть.

Медицинская сортировка применяется в условиях войны, эпидемий и других катастроф, когда медицинская система не поспевает за количеством пациентов, нуждающихся в помощи. А у нас она идет уже с 90-х годов: мы вынуждены выбирать, кого мы в эти сутки будем спасать.

– Может, поэтому мы иногда слышим о смертях молодых и крепких людей от вроде бы не смертельных заболеваний?

– Да. Мой коллега ушел работать в большую больницу, его как хорошего реаниматолога взяли на отделение специализированных операций . Иногда, когда у него не было плановых операций, его привлекали на экстренные. И он долго смущался – вот аппарат ИВЛ, который должен работать равномерно, вдох-выдох, а не каким-то баяном, без сигналов тревоги. Потом стал замечать, что пациенты на этом аппарате как-то странно себя ведут – у них давление растет, сердечный ритм нарушается. Он открыл журнал экстренных операций, посмотрел – а там почему-то очень высокая смертность, неадекватная тяжести заболеваний. А все очень просто оказалось – на этом аппарате ИВЛ пациенты не дышали. И ни один врач этого не заметил. И неизвестно, сколько это продолжалось. На этот аппарат поступали больные с тем же аппендицитом. Полувдох-полувыдох – молодой еще выживет, а больной постарше и с сопутствующими заболеваниями – нет. То есть испорченный аппарат просто отправлял всех в Вальхаллу ("чертог мертвых" в германо-скандинавской мифологии. – СР). Руководство все это совершенно не интересует, пока это не станет угрозой для их дохода, их карьеры.

– А есть какой-то выход?

– Выход начала искать прокуратура. С одной стороны, охота на врачей – это безумие, ни следователи, ни прокуроры не понимают, в чем дело, я сам иногда прирабатываю экспертизой для всяких судебных дел и знаю, что даже судебные эксперты не понимают, что делается в реанимации. А там бумажки не соответствуют тому, что происходило, – от слова вообще. В российской медицине пропал контроль качества. Этим должна заниматься система ОМС, но они в медицине ничего не смыслят, они придираются к запятым в истории болезни, а выжил пациент или умер, их не волнует. Им важно к чему-то придраться и штрафануть, и, как правило, сумма штрафа заранее оговорена между руководством больницы и фондом ОМС. Они пилят деньги, пациент их не интересует – поэтому мы и не знаем, в какой страховой компании мы зарегистрированы, кто наш страховой агент. Агенты ДМС чуть больше заинтересованы в пациенте, но тоже не очень. А патологоанатомы в 90-х годах вымерли как инстанция, независимых больше нет. Все эти клинические комиссии – это суд над проституткой в советское время – вроде суд, а вроде театральное представление. Кого-то поругали – как правило, не того, никаких выводов не сделали. Недавно была в одной больничке страшная смерть молодой пациентки от аппендицита, там была неверная тактика, классическая ошибка клинического анестезиолога. У пациентки было ожирение, поэтому не смогли трубку в горло вставить, но ожирение – это еще не смертный приговор. И какой же был вывод? Не о том, что надо новый инструментарий осваивать и иметь на рабочем месте, а о том, что в истории болезни о нем не надо даже заикаться. Официальный вывод – хороните тихо. Никакого контроля качества нет, никакого профсоюзного движения нет – и все начинает разваливаться.

– Так что делать-то?

– Во-первых, надо все рубить с верхов, а во-вторых, надо, чтобы общество интересовалось состоянием больницы. А это никому не интересно. Люди сидят в сумасшедших очередях в приемном покое, умирают в них – и народ безмолвствует. Умер родственник – и что? Врачи очень боятся судов, потому что если кого-то и накажут, то просто найдут крайнего. А до этих сволочей в руководстве добраться очень сложно. Есть такая маленькая терапевтическая клиника у нас, там открыли отделение кардиохирургии и начали ставить стенты старикам, кому надо и не надо. Но установленный стент требует около года специальной терапии, а если ее нет, стент забьется и пациент умрет, риск больше, чем без операции. Лекарство дорогое, и государство его не покупает. Между стационарами за пациентов большая конкуренция. Они набрали больных из Псковской области, Вологодской, Новгородской, из Карелии. У этих людей пенсия шесть тысяч, а лекарство – три тысячи. Будут они его покупать? Нет. Пациента оперируют, он едет к себе в деревню и там умирает. А квота освоена. И это все делается совершенно осознанно, до сих пор работают. Более того, открытые операции делали, отправляя пациента на верную смерть. Институт Алмазова от пациента отказался, а мы его возьмем и прооперируем, правда, он быстро умрет, но мы меньше денег на лечение потратим.

– Но есть же все-таки профсоюзы – "Альянс врачей", "Действие"…

– А что они изменили? Да, мой знакомый из одной клиники был заместителем председателя профсоюза – так его уволили через Москву с формулировкой, что он социально опасен. Он пытался привести деятельность клиники в соответствие со стандартами современной медицины. А вообще у руководителей больших стационаров огромные деньги, и они всех покупают. А в случае конфликта с сотрудником – что, у сотрудника есть деньги на адвоката? Нет. К журналистам пойти – он спрашивает: "А вам приходилось отключать пациента от аппарата ИВЛ?" – "Да, приходилось". Но это убийство – и тебя посадят за твои же слова. А что делать, когда у тебя несколько тяжелых пациентов, а аппарат один? Или лекарство заканчивается? Или когда пациент очень тяжелый, он лежит 5, 10 дней? Да, вытащить его реально – но не в условиях российской медицины, когда фонд ОМС тебе платит на его лечение 14 рублей в день. То есть фактически его лечение начинает вычитаться из твоей зарплаты. Потому что у нас есть тарифы ОМС, и каждый человек имеет свою цену, и вот она заканчивается, и доплачивать никто не будет. И чем дольше лежат такие пациенты, тем больше их лечение удорожается – надо менять антибиотики на более современные, а они очень дорогие, все может вылиться в десятки тысяч долларов. Или внутривенное питание, которое тоже стоит сумасшедших денег, и ничего этого нет. От такого пациента уже все устали, вытянуть его нереально, поэтому решают его отключить.

– А кто решает?

– Дежурный врач или заведующий. То есть его можно вытащить – но нет ни сил, ни средств.

– Но еще несколько аппаратов ИВЛ на отделение могли бы улучшить ситуацию?

– Не совсем. Аппарат – это машина. Вот сейчас богатые купили себе аппараты ИВЛ – замечательно, а врача где ты найдешь, а лабораторию?

Аппарат не спасает, спасает врач, а если врач вместо шести пациентов обслуживает 26 и еще две операционные и шоковый зал, он не способен спасти всех. И происходит медицинская сортировка, выделяются пациенты, которых он может спасти, а у всех остальных пишутся истории болезни. К некоторым пациентам врач даже может не подойти – физически не успеть. В принципе, врачи-реаниматологи – вымирающая профессия. А тут пришел коронавирус – ну, извините, у нас уже давно все в кризисе. Можно, конечно, сейчас попытаться переделать всех анестезиологов в реаниматологи, но оборудования-то нет, оно из ниоткуда не возьмется. А главное, никто не хочет этим заниматься – все начальство сейчас сидит тихо: как бы чего не вышло, как бы их не сняли, не штрафанули. На планерке заведующие говорят: возможно, на этой неделе появятся тесты на коронавирус, но мы сотрудникам не будем их делать, потому что ведь обязательно найдем. Вот пусть все выживают как хотят, главное – отчитаться правильно.

– А если вы и еще несколько врачей все это скажут вслух – что с вами сделают?

– Конечно, уволят. Причем без права куда-нибудь устроиться, потому что у нас фактически государственная монополия, частные бизнесы очень слабенькие, бунтари никому не нужны.

За десятилетия унижений было выращено рабское поколение врачей, которые спокойно переносят необходимость работать в условиях сумасшедших перегрузок. Да они еще остаются после работы и заполняют документы, и два часа сидят, и три часа, и пять. Это регулярная ситуация для городских больниц, и это время вообще никак не оплачивается. Поэтому все привыкли сидеть, молчать и бояться.

– А если возмутиться коллективно?

– Сначала пойдут на уступки, а потом все равно всех выдавят, эта практика известна. Да никогда и не выступит весь коллектив одновременно – забоятся. Я в свое время пытался создать подобие профсоюза в своей больнице, так на словах все согласны – да, как же мы плохо живем, а потом – ой, нет, могут быть неприятности.

– Вот вы говорите о таких маленьких зарплатах – а откуда же берутся отчеты о больших средних зарплатах врачей?

– За счет окладов главврача, его заместителей и бухгалтерии. Это такая иерархическая система, как во всем нашем государстве.

Они воруют в сумасшедшем количестве – на смертях.
У нас самые дорогие в мире томографы и аппараты ИВЛ, они продаются у нас дороже, чем в Европе, а почему? Откаты. Все премии распределяются по решению руководства. Внутренние коллективные премиальные договоры составляются не коллективами, коллектив подписывает листочек. А что в нем написано, никто не знает, потому что большая часть денег уходит начальству. И оно за эти деньги убить готово. Но проще уволить.

– Объясните такую вещь: в Петербурге несколько больниц перепрофилировали на коронавирус, и вот, одна за другой они закрываются на карантин из-за того, что там обнаружен коронавирус, – как это может быть?

– Потому что средств защиты нет, и там, очевидно, все перезаражались, логично их закрыть, продержать 14 дней и решить, что мы сделали все что могли – прервали инфекционную цепочку, и больница снова может работать. Но если внутри больницы пошло заражение, все должны тестироваться, а этого нет.

Не будем забывать и о той проблеме, что есть куча паленых тестов, их же где покупают? На государственных аукционах, а там что? Откаты. А некоторые еще и рады будут – тесты отрицательные, значит для отчета – у людей простая пневмония, а не коронавирусная. И еще потому что организаторы криворукие. Потому что руководители медицинских учреждений десятилетиями подбирались не по принципу организаторских способностей и клинического мышления, а потому что они редкие селекционированные сволочи, всех подсидели и выжили. Сейчас они просто в шоке от того, что происходит, я вижу по своему руководству, и единственная мысль – как бы не лишиться своего места.

Вот откуда у нас так много инфекционистов? Они прошли двухчасовой курс. Интересно, почему раньше этот сертификат выдавался после двух лет обучения в ординатуре? Обратите внимание, карантин в России был введен достаточно хорошо, и эпидемия сейчас нарастает довольно медленно. Но у нас было две недели, пока все это вводилось, – ну обучите нас, профильных реаниматологов, к чему нам готовиться, как надевать противочумный костюм, как делать его суррогаты, ничего это наши чиновники не делали. У нас есть общественная организация – Федерация анестезиологов и реаниматологов, она разослала всем эти памятки, перевела китайские рекомендации, как зонировать госпиталь, написала и про костюмы, и про маски, необязательно медицинские, но которые защищают лицо. Сейчас одна фирма обещала дать нашему отделению маски на безвозмездной основе. Костюмы тоже ищем, но это не настолько принципиально, как защитить дыхательные пути и глаза. В одной клинике в реанимационном отделении заведующий продвинутый, он пошел в магазин, когда только все началось, и на всю бригаду купил масок. А сейчас купить их уже невозможно. А противочумные костюмы сейчас скупает весь мир.

– А сшить их быстренько нельзя?

– Вот! Этим должно заниматься государство, а государство сидит и боится.

– Чего боится?

– Ответственности. Чего боится Путин, когда не объявляет чрезвычайное положение? Ответственности – он скидывает ее на губернаторов, губернаторы – на комитеты по здравоохранению, комитеты – на главврачей, главврачи – на заведующих. И все боятся, что окажутся крайними, поэтому все сидят и молчат, авось пронесет. Ну, комитет, правда, каждый день закидывает нас новыми приказами, вот совместительства отменили, замечательно – а где врачей-то возьмете? Их физически нет, вы их ликвидировали.

– И что делать?

– А ничего, поздно уже. Да, надо сделать суррогаты защитных костюмов, инвентаризацию аппаратов ИВЛ, обучить всех врачей тактике работы с пациентами. Правильно сделали, что освободили койки, хоть это и ударит по нашим зарплатам, зато у нас госпиталь полупустой, и к поступлению пациентов мы готовы. Но в некоторых госпиталях банально нет кислорода. А у нас он у каждой койки, так что это нас надо перепрофилировать под коронавирус. И установить официальный протокол отказа от медицинской помощи – а то ведь отключение от аппарата ИВЛ – это до сих пор убийство. И когда не будет хватать аппаратов ИВЛ, врачи окажутся под уголовной ответственностью. И когда все закончится, все будут сидеть и молчать, потому что каждого могут посадить на очень большой срок как массовых убийц.

Редакция Север.Реалии попросила прокомментировать этот рассказ бывшего главврача питерской Боткинской больницы Алексея Яковлева.

– Профессия реаниматолог – очень мужественная и достаточно редкая. Я сейчас работаю в большой частной клинике в Москве, перепрофилированной для лечения коронавируса, и нагрузка на них очень большая, – говорит Яковлев. – Несомненно, в масштабах страны возникнет проблема дополнительной подготовки таких специалистов. Но все-таки, пока я работал в больнице Боткина, мы оказывали помощь всем. Помню случаи, когда по нашей просьбе нам ночью привозили дополнительные дыхательные аппараты из других стационаров. Те ограничительные мероприятия, которые сейчас проводятся, – они как раз для того, чтобы не допустить медицинской сортировки. Если нет залпового поступления тяжелых больных, крупные реанимации справляются с нагрузкой, но если только количество больных зашкаливает, тогда складывается именно такая ситуация. Чтобы этого не было, карантины и введены практически во всех цивилизованных странах. Ни в одной стране мира нет такого количества специалистов, чтобы обеспечить всех. Проблемы есть, и не только с реаниматологами, а и с назначением адекватной терапии. Мы сейчас общались с людьми из Нью-Йорка, они пришли в больницу с классической клиникой – температурой, потерей вкусовых ощущений и обоняния, им прописали тетрациклин и велели сидеть дома, и все. Это говорит о том, что надо уделять больше внимания подготовке всех врачей – именно к таким экстремальным ситуациям. Наверное, в какой-то момент мы увлеклись высокотехнологичной помощью и забыли, что мы должны оказывать массовую помощь. Я писал в Италию в европейский центр по экстремальным ситуациям, там говорят, что необходим запас оборудования, который был бы все время в доступе и мог быть перемещен из страны в страну, – ведь оказалось, что его нет. Да, говорят, что мы сейчас начнем оборудование производить, только когда оно появится в клиниках – вот в чем вопрос.

– Беглов сказал Путину, что в Петербурге не хватает около 1600 аппаратов ИВЛ – а если они появятся, где взять врачей?

– А вы посмотрите, что пишет главный санитарный врач Петербурга, там в комментариях говорят, что такое можно придумать только в болезненном состоянии. Врачам запрещают совмещать – но ведь есть масса сотрудников кафедр, где преподают реаниматологию, им теперь запрещено совмещать в больницах и оказывать помощь. Тот абсурд, который творится в Петербурге, это совершенно отдельная история. И второе – то, о чем я говорил еще в марте, и о чем сейчас написали главные врачи крупнейших московских клиник, – что все пациенты с внебольничной пневмонией должны рассматриваться как пациенты с коронавирусной инфекций и получать соответствующую терапию. А когда мы одних – корона плюс – возим в больницу Боткина, а все остальные пневмонии – в остальные больницы, вот и получили, что все крупные стационары оказались заражены, это прямая ошибка регионального Роспотребнадзора.

В петербургском Комитете по здравоохранению рассказ реаниматолога в целом комментировать отказались, сославшись на перегруженность. По словам пресс-секретаря комитета Ольги Рябининой, в городе не хватает около 200 реаниматологов. В конце марта петербургский фонд медицинского страхования писал о закупке 150 аппаратов ИВЛ.

Губернатор Петербурга Александр Беглов ранее на встрече с президентом России Владимиром Путиным заявил, что в городе не хватает 1600 аппаратов ИВЛ.

Татьяна Вольтская

 

---

источник :  www.severreal.org