Сразу решила рожать у лучшего врача в Иркутске. Я фактически ворвалась в ее кабинет, готова была рожать платно, на любых условиях. Но она сказала, что мое право — родить бесплатно в любом роддоме страны, и согласилась вести мою беременность. Роды прошли чудесно, за 12 часов, без каких‑либо вмешательств, мягко и спокойно. На родах со мной был мой муж, он очень помог мне. Дочь родилась совершенно здоровой. Это было абсолютное счастье. Когда я выписывалась из роддома, даже не хотелось уезжать.

Когда моей дочери был один год и восемь месяцев, я узнала, что беременна снова. На фоне кормления грудью эта новость стала неожиданной. Тем более что на этот раз я забеременела сама, без докторов, таблеток и стимуляций. Я была счастлива. Каждый вечер засыпала с мыслью, что теперь все будет хорошо всегда, у наших малышек будет небольшая разница в возрасте, и это будет чудесно, они станут самыми близкими людьми на земле.

Беременность протекала прекрасно, все скрининги были отличными, я хорошо себя чувствовала, продолжала работать, счастливо готовилась к появлению малыша. Мы планировали снова рожать в Иркутске, но из‑за пандемии не получилось. Ситуация с коронавирусом там была серьезной, я волновалась, каково будет — возвращаться домой с маленьким ребенком. В итоге подумала, что ведь и в Братске можно нормально родить. Я до сих пор чувствую вину за это решение.

В женской консультации я попросила посоветовать хорошего врача, у которого я могла бы рожать платно. Мне порекомендовали, фамилия врача была на слуху, и я решила, что раз ее считают хорошим специалистом, то буду рожать у нее.

На первом приеме она мне понравилась, врач была добродушной, даже заискивающей. Зачем‑то она посмотрела меня на кресле, было где‑то 3-е апреля, предполагаемая дата родов стояла на 26-е. Врач сказала, что шейка матки готова и я рожу до срока. Это меня очень удивило. Я спросила про партнерские роды. Врач сказала категорическое нет, аргументировав тем, что из‑за ковида это запрещено.

Потом мы еще раз встречались, и она назначила мне следующий осмотр на четверг, 16 апреля, через три дня после последнего осмотра, мотивируя это тем, что я скоро должна родить. На мой вопрос, зачем так скоро следующий прием и что там смотреть, ответила, что «так надо». Как потом выяснилось, четверг — ее рабочий день, и чтобы не упускать платных рожениц, она без их ведома стимулировала им роды во время осмотра, чтобы те рожали в ее смену.

В тот же четверг она опять сказала мне залезть на кресло. Она была добра, и я хотела доверять врачу. Я попросила, чтобы она ничего не делала, говорила, что хочу отметить Пасху (ближайшее воскресенье) в кругу семьи, что до родов еще 10 дней. Она сказала, что просто посмотрит шейку, но осмотр был неприятным.
 

Когда мы расставались в тот день, она спросила, нужен ли мне договор на роды. Я сказала, что мне без разницы, мне нужны хорошие роды и здоровый ребенок. Она предложила заплатить ей на руки после родов, мотивируя это тем, что так больше людей получит больше денег.

На прощание она подмигнула мне и сказала, что готова поспорить, что я приеду сегодня.

Через пару часов я почувствовала легкие схватки. Я поняла, что врач что‑то сделала (врач могла применить один из методов стимуляции родов: например, стриппинг — когда во время осмотра вручную отделяются плодные оболочки от шейки матки. Также известны случаи стимуляции родов веществом мизопростолом без ведома пациенток — врач могла нанести его на перчатку и внедрить таким образом в шейку матки. — Прим. ред.). Позвонила мужу и поехала домой. Схватки учащались, я собрала вещи, поела и в четыре часа вечера приехала в роддом. Схватки были какими‑то несильными, не очень болезненными, как во время менструации.

Меня проводили в родовую палату. Дальше начался ад. Я все время сравниваю это с какой‑то трубой, в которую я летела, как в пропасть, и не могла ни на что повлиять. Я сидела в родовой на кушетке и ждала, пока схватки станут нормальными, переписывалась с семьей, начали появляться люди, мой врач, акушерки, зашла женщина в зеленом костюме, у нее было очень неприятное лицо. Она и врач начали «разводить» меня на эпидуралку. Именно «разводить»: говорили, что до родов далеко, я могу еще поспать, зачем мне мучиться. Я, конечно, могла сказать нет, но полностью доверяла врачам и согласилась.

Дальше временные рамки я помню плохо, происходило следующее: меня убедили, что мне нужна вторая порция эпидуральной анестезии, хотя я и так ничего не чувствовала. Я сказала врачу, что слышала, как многие девушки не чувствуют схваток, если анестезия поставлена неправильно. Она заявила, что, когда я начну рожать, все уже будет хорошо.

О том, что все началось, я узнала от персонала, сама при этом ничего не ощущая. Вокруг начинали бегать, суетиться и орать, чтобы я тужилась, на что я отвечала, что не чувствую своего низа.

Врач постоянно повторяла: «Ты что, хочешь родить мертвого ребенка или ребенка-инвалида?»

Я тужилась как могла, но ничего не чувствовала. Тогда мне стали давить на верх живота, давили вдвоем — мой врач и еще кто‑то. Давили очень больно, локтями, периодически они смотрели, что происходит внизу, и дальше продолжали давить. Я задыхалась от боли под грудью. Казалось, что у меня лопаются глаза, но при это я совсем не чувствовала своего живота. Я говорила врачу, что мне очень больно и что я не понимаю, почему мне не больно там, где я должна чувствовать боль. Как мы потом узнали, ко мне был применен запрещенный и очень травмоопасный метод Кристеллера (прием заключается в выдавливании ребенка, запрещен в России. — Прим. ред.).

Потом я слышу вопрос на повышенных тонах: «Юля, мы делаем вакуум?» Я сказала ей: «Не знаю, что такое вакуум, делайте что хотите, спасите моего ребенка».

В итоге мне разрезали промежность и достали мою девочку. Я только увидела, что ее головка висит и ножки врач подвернула к голове. Она вылетела из родовой со словами: «Плохо, Юля, плохо». Наступила гробовая тишина. Я не чувствовала ничего, вокруг меня был персонал. Я тихо сказала: «Почему мой ребенок не плачет?» Я начала плакать, мне поставили укол седативного препарата.

Вечером муж позвонил врачу, она сказала, что наша дочь в реанимации, а со мной все нормально. На вопрос, почему ребенок в реанимации, врач сказала: «Юля плохо тужилась». В десять вечера я звонила мужу, жаловалась на ужасную боль, он снова звонил моему врачу, она говорила, что все хорошо, что так я реагирую на сокращение матки. Как только я приходила в себя, я испытывала боль, и меня глушили седативными.

Наступило утро, я уговорила врача разрешить мне взглянуть на малышку. Весь путь я шла согнувшись, потому что было невыносимо больно. Мы пришли к Миле, она лежала запеленованной под колпаком, она была самой красивой девочкой в мире. Тогда я еще не знала, что шансов у нее совсем не было.

Я продолжала жаловаться на боль, они ждали, пока на работу приедет узист. Как я потом узнала от главврача, в роддоме всегда есть дежурный узист, просто он дома, но если его вызывают, он должен срочно приехать. Этого никто не сделал, и я одиннадцать часов истекала кровью. Меня привезли на каталке в кабинет УЗИ, узистка вытаращила глаза и сказала: «В матке кровь, много крови!» Последнее, что я слышала: «Срочно на операцию».

У меня произошел разрыв матки в том месте, куда давили локтями. После родов врач не провел ручной осмотр, чтобы исключить кровотечение, хотя потом в документах написали, что он был. И когда я всю ночь лежала с дикой болью и внутренним кровотечением, меня глушили снотворными и обезболивающими.

Мне никак не могли остановить кровотечение, пришлось искать сосудистого хирурга из другой больницы — хотя врачи центра, в котором я была, очень не хотели выносить историю наружу. Этот сосудистый хирург спас мне жизнь.

Все это время, что шла операция, мои близкие пытались дозвониться до врачей и ничего не знали. Мой муж и его мама поехали в роддом, к ним вышла врач, которая принимала участие в операции. По словам моего мужа, у нее тряслись руки и голос. Муж спросил, что с ребенком. Врач сказала: «Забудьте про ребенка, Юля на грани жизни и смерти». Дальше еще два дня неизвестности для моих близких, я в реанимации, помню только короткие фрагменты. Например, как надо мной склонилась врач и сказала: «Юля, ты слышишь меня? Ты будешь жить, ты летишь в Иркутск».

Меня переправили в Иркутск самолетом МЧС на третьи сутки, там мне сделали еще одну операцию, и я пришла в себя только через три дня. Меня перевели в послереанимационную палату. Врачи не давали никаких прогнозов. Что пережили за эти страшные дни мои близкие — я не знаю. Нашу новорожденную дочь Милу проверили и сказали, что у нас нет шансов, ни одного. Мозг мертв.

После реанимации в Иркутске я заново училась ходить, пролежала там месяц, все это время не видя родных из‑за карантина. У меня был жуткий страх умереть. В отделение мне вызвали психотерапевта, он назначил антидепрессанты и снотворные, потому что я совсем не могла спать и все время либо тихо плакала, либо выла. Муж был на связи со мной 24/7, даже ночью никогда не убирал звук телефона, потому что я могла в панике ему позвонить. Хотелось умереть, но держалась только из‑за старшей дочери и родных. Наконец через месяц меня выписали.