Новости

«Муж сразу сказал, что не доживет»

В случае врачебной ошибки средний размер компенсации морального вреда при причинении ущерба жизни и здоровью человека составляет чуть более 80 тысяч рублей. Об этом свидетельствуют данные Судебного департамента Верховного суда России. Чаще всего жертвам присуждают от 50 до 200 тысяч рублей, причем добиться выплат удается лишь самым стойким. Это подтверждает история 50-летнего Александра Бобняка из города Копейска Челябинской области, у которого врачи шесть лет не замечали опухоль в легких, хотя он ежегодно проходил обследования. Рак у него нашли за несколько месяцев до смерти. «Лента.ру» узнала у его вдовы Аллы Бобняк, почему судебные разбирательства шли несколько лет, и попыталась выяснить, кто и зачем судится с больницами в России.
 

Алла Бобняк: Мой муж очень следил за своим здоровьем. В 2004-2006 годах у него был туберкулез, его успешно вылечили. И фтизиатр ему сказал на прощание, что самое главное для него — это ежегодно проходить флюорографию. Если на снимках заметят какие-то патологические изменения, то сразу же направят на обследование. Он каждую осень так и поступал, и все время на руки получал стандартное заключение: «Легочные поля чистые».

В сентябре 2019 года ему также выдали такую справку. А через некоторое время у него начались сильные боли за лопатками и где-то за грудиной. Он вначале решил, что это спинная грыжа. Соорудил себе турник и начал подтягиваться и висеть, чтобы вытянуть позвоночник.

Но это не помогало. Становилось все хуже, ему буквально было трудно дышать. Я испугалась и вызвала неотложку. Потому что мало ли — вдруг это инфаркт. Приехавший врач сделал кардиограмму и сказал, что ничего угрожающего он не видит. Возможно, это межреберная невралгия. И порекомендовал в поликлинику сходить. Терапевт ему назначила курс лечения: электрофорез, что-то еще. Не помогло. Тогда его оправили к неврологу. Сделали по рекомендации врача два курса блокады. На короткое время это помогло избавиться от боли, но потом все возвращалось. И ему дали направление на компьютерную томографию легких (КТ). В общем, со всякими непредвиденными обстоятельствами прошел почти месяц, пока ему сделали снимки легкого. Он прямо из рентген-кабинета звонит мне и говорит, что его госпитализируют с затемнением в легких.

После разных исследований Саше поставили диагноз — мелкоклеточный рак правой доли легкого. К онкологу в городе мы попали на прием 30 декабря. И муж там задал вопрос, который мучал его: «Может ли быть, что человек ежегодно проходил флюорографию, было все в порядке, и вдруг через месяц у него находят онкологию?»

Онколог сказал, что размер опухоли 10 на 12 сантиметров, она очень большая. И росла не меньше года, а то и дольше. На флюорографии этого нельзя было не заметить, ведь верхушка легкого просто свернулась.

Стадия болезни была уже настолько запущенной, что операцию на легком ему делать отказались, назначили химиотерапию. И у него развился сильный болевой синдром. Это значило, что опухоль уже пустила метастазы по телу. Ведь в легких нет нервных окончаний, поэтому, если там развивается что-то ужасное, человек этого не ощущает.

Саша все никак не мог понять, как могло так получиться с флюорографией, почему ничего у него не нашли. Рентген у нас был в отдельном помещении, которое было больше месяца закрыто на ремонт. Когда кабинет открылся, Саша туда пошел. Попросил у врача выдать справку с описанием снимка. Тот ему снова напечатал: «Легочные поля чистые. К работе годен». «А ничего, что у меня нашли третью степень рака легких и уже дали группу инвалидности?» — спросил муж. На это врач пожал плечами: «Ну ничего, бывает. А что вы от нас-то хотите? Можете жаловаться». В то время как раз ковидная пандемия началась. И я так поняла, врач ему намекнул, что он сутяга и только ценное время отнимает у специалиста, участвующего в «ковидной войне».

Домой муж пришел с огромными глазами. Он ведь изначально думал, что хоть как-то врач объяснит, почему так могло получиться. Если бы доктор нормально с ним пообщался, как с человеком, все бы объяснил, тот бы понял. А врач с ним свысока, как с насекомым, даже смеялся: ну, бывает. «А ведь неизвестно, сколько таких, как я, людей он так же просмотрел, — сказал тогда Саша. — А пациенты ведь верят врачам, получая на руки справки “легочные поля чистые”».

Я позвонила в страховую компанию, контакты которой были указаны на полисе ОМС, чтобы понять, действительно ли нарушений не было, врач сделал все от него зависящее. Там заинтересовались этим. Страховщики провели экспертизу. И вывод был однозначный — с 2014 года на снимках определяется рак верхней доли справа. И в 2015 году с учетом нарастающей динамики уже можно было заподозрить, что на снимках не все в порядке. В 2019 году, когда верхушка легкого просто опала, не заметить этого было практически невозможно.

Саша подозревал, что врач, возможно, снимки-то и не смотрел. Просто штамповал шаблонные заключения.

Мы обратились в суд. В качестве морального ущерба мы просили взыскать 800 тысяч рублей. Александр с карандашом в руках считал, какая сумма была бы справедливой. Муж до болезни в среднем в месяц зарабатывал примерно 30 тысяч. Пенсию по инвалидности ему насчитали в размере 7500 рублей, вся она полностью уходила на лекарства. Сама химиотерапия — бесплатная, но после нее нужны то препараты для желудка, то от тошноты, то еще что-то. И на лечение он ездил в областной центр — это чуть больше часа на маршрутке. Часто он настолько плохо себя чувствовал, что я просто вызывала такси. А с февраля я сама не работала — за мужем уже требовался постоянный уход.

Представитель поликлиники Копейска на первых судебных заседаниях сказал, что учреждение не признает ошибку, и попросил суд назначить другую экспертизу — судебно-медицинскую. Пришла, говорю Саше, что вот — отложили заседание до тех пор, пока новой экспертизы не будет.

Саше уже было очень плохо, он сразу сказал, что не доживет. Но попросил, когда его не станет, довести это дело до конца. Ведь столько народу ежегодно ходит на флюорографию. И вот результат. «Я боялся туберкулеза, а умру от онкологии», — сказал он.

Это было 20 августа 2020 года, а 22 августа Саши не стало. Результаты судебно-медицинской экспертизы пришли только через год. Прямой причинно-следственной связи между тем, что вовремя не выявили онкологию, и смертью установлено не было. Я была сильно удивлена, что врач, выступившая экспертом от страховой компании, практически отказалась от своих слов. И сказала, что на ранних стадиях, с 2014-го по 2019-й год, выявить болезнь с помощью флюорографии было невозможно.

В экспертизе пульмонолог обратил внимание, что ему для анализа были представлены флюорографические снимки на бумажном носителе, а не в компьютерном варианте. И уточнил, что на изображениях с 2013-го по 2018-й год дата рождения пациента указана как 1 января 1970 года. То есть неверная. А на флюорограмме от 2019 года — уже правильная, 26.04.1970. По-моему, вполне прозрачный намек на то, что, возможно, на экспертизу дали чьи-то чужие флюшки.

Следственный комитет возбудил уголовное дело по факту причинения смерти по неосторожности вследствие ненадлежащего исполнения лицом своих профессиональных обязанностей (ч. 2 ст. 109 УК РФ), но расследование прекратили, так как экспертиза не установила прямой причинно-следственной связи между смертью пациента и неправильной диагностикой — только косвенную.

Суд, основываясь на этой экспертизе, сделал вывод, что даже если бы на последней флюорографии у него заподозрили болезнь, Саша все равно бы умер, диагноз не оставлял шансов. Во время заседания была озвучена информация, что всего 24 процента онкологических заболеваний выявляют по флюорографии. Но если Александра отправили бы на дообследование, может, мы попали бы в эти проценты?

Пусть у мужа не было шансов излечиться и выжить, но шансы пожить подольше у него были. Если бы, конечно, поликлиника сразу отправила мужа на исследования, а не спустя полгода. Для онкологического больного полгода — это очень много. И мы с Сашей боролись за каждый день, каждую минуту.

Суд назначил 100 тысяч в качестве компенсации морального вреда в связи со смертью мужа и в связи с «дефектом оказания медицинской помощи». Дело тут не в деньгах. Просто в этой ситуации все неправильно, не по-человечески. Никто не ответил за человеческую жизнь ни материально, ни морально, ни психологически — вообще никак. Ведь умер человек, а жизнь другого человека — моя — тоже практически разрушена.

Я сейчас буду заходить в кабинет флюорографии и понимать, что это вообще-то бессмысленное обследование, которое ничего не показывает и ничего не гарантирует. А ведь сегодня ни один из специалистов без этого исследования не принимает. Зачем эта имитация?

Дополнение: после обжалования дела Челябинский областной суд увеличил сумму компенсации со 100 до 350 тысяч рублей

«Доказательства вреда»

Социальные антропологи Европейского университета в статье «Доказательство вреда: опыт пациентов и медицинские стандарты в судебных решениях» проанализировали несколько десятков судебных приговоров, чтобы понять, чем руководствуются суды при назначении материальных компенсаций в медицинских делах.

Как отмечают авторы, главные тенденции современного здравоохранения — стандартизация работы врачей, основанная на принципах доказательной медицины, и переход к пациентоориентированной медицинской помощи. Антропологи попытались понять, как это отражается в судебных разбирательствах. Для этого с помощью специальной компьютерной программы из отрытой базы данных sudact.ru были отобраны несколько десятков дел с гражданскими исками к государственным поликлиникам, больницам и специализированным медцентрам.

Из этой выборки большая часть исков была к городским и районным организациям. Меньше всего судились с федеральными учреждениями и, наоборот, — с самыми маленькими, поселковыми. Чаще всего инициаторами разбирательств выступали сами пациенты (61,2 процента) или их родственники (36,8 процента). В остальных случаях иски были от лица организаций либо прокуратуры. В половине случаев пострадавшие требовали компенсацию морального вреда. А вот запросы возмещения вреда здоровью и компенсации убытков и расходов из-за некачественной медицинской помощи встречались редко.

Как отмечается в исследовании, лимитов для запросов материальных компенсаций за моральный ущерб не существует. Все ограничивается фантазией пострадавшего. Однако авторы работы увидели четкую зависимость — чем больше просили пострадавшие, тем больше им присуждали. В то же время суд очень редко полностью удовлетворяет все требования истцов — менее чем в четырех процентах случаев. Более ожидаем тотальный отказ — в 42 процентах случаев суд полностью отказывал в компенсациях. При этом в 54 процентах суд удовлетворял претензии пострадавших частично и снижал размер запрашиваемых компенсаций.

Ключевой момент всех медицинских судебных разбирательств — доказательства причиненного врачами вреда. Потому как если ущерб здоровью и понесенные в связи с этим убытки можно подтвердить более-менее объективно, ссылаясь на медицинские критерии и документы с подтверждением дополнительных расходов, то обоснование морального ущерба — вопрос творческий. В российском законодательстве нет правил, как истец должен определять моральный ущерб и оценивать его размер.

Авторы исследования проанализировали судебные истории и разбили их на две основные группы. В первую вошли ситуации, в которых из-за действия медиков пациенты больше не могут выполнять нормальные «социальные активности». Список этих активностей весьма широк — от управления автотранспортом до способности без посторонней помощи принять душ.

Во второй — дела с репутационным вредом, который обычно возникает при разглашении психиатрического, наркологического или другого «антисоциального» диагноза. Или если действия врачей вызвали у пациента косметический дефект, которого он стыдится: например, неудачно выполненные зубные протезы.

Авторы отмечают, что суд учитывает переживания и страдания, только если пациент докажет их с помощью каких-то объективных данных. Например, очень часто в качестве подтверждения пострадавшие приносят заключение психолога или психиатра о возникновении депрессии, бессонницы. Либо справку от врача об обострении имеющихся хронических болезней.

Во многих случаях система доказательств страданий строится на том, что после лечения человек уже не может в полной мере выполнять свои прежние социальные роли. Например, жены, матери или мужа-кормильца.

«Степень морального страдания определяется судом в зависимости от того, насколько сильно за счет действий медицинских работников нарушена нормативность в семейных отношениях, — отмечают ученые. — Существенная утрата — потеря супруга, с которым продолжительное время проживали в зарегистрированном браке и имели нескольких детей, потеря женщиной ребенка, случаи, когда мужчина вынужден уволиться с работы».

В то же время антропологи замечают, что самих страданий, даже доказанных пациентом, недостаточно для разбирательства по вопросу качества медицинской помощи. Перед истцами и их представителями в суде стоит задача связать индивидуальную проблему и индивидуальное страдание с нарушениями правил в медучреждении, то есть отклонениями от медицинских стандартов. Причем сюда входит не только неверно назначенное лечение (не соответствующее клиническим рекомендациям), вовремя не собранный врачебный консилиум, ненаправление пациента на консультацию к другому специалисту, но и некачественное ведение медицинских документов больного.

Статистический анализ базы данных судебных решений показал, что в делах, где есть смертельный исход, сумма запрашиваемой компенсации от пострадавших на 135 процентов выше, чем в других исках. В свою очередь, и суд в делах со смертельным исходом присуждает выплату на 169 процентов выше, чем в других делах. Также сумма компенсации увеличивается, если в качестве потерпевших в деле фигурируют дети.

И третий фактор, влияющий на величину компенсации морального вреда, — это количество врачей, участвовавших в лечении пострадавшего. Как заметили исследователи Европейского университета, с ростом числа специалистов на одного пациента сумма запроса истца возрастает на восемь процентов, а судья, в свою очередь, присуждает в среднем сумму на девять процентов выше.

Наталья Гранина

 

---

источник :  https://lenta.ru